Кавказские богатыри (Немирович-Данченко)/Дело крови

Кавказские богатыри — Дело крови
автор Василий Иванович Немирович-Данченко

Источник: Немирович-Данченко В. И. Кавказские богатыри. Часть первая. Газават. — М.: Типография А. И. Мамонтова, 1902. — С. 58.

Князь дождался, когда его джигиты, стреножив своих коней и отпустив их на луга, заснули под бурками с сёдлами под головою.

Тогда он — по горской пословице, «тайное дело требует тишины» — встал, подошёл к Сулейману, Джансеиду и Селиму. Те не спали и, по знаку вождя, собрались вокруг.

— Садитесь на коней… — приказал он им, ничего не объясняя.

Те исполнили его приказание. Лошади были уже далеко, но на треногах, и потому их легко было догнать… Хатхуа тихо поехал вниз к Койсу. Когда белая вода её уже обмыла ноги его коня, — он остановился.

— Сулейман!.. Хаджи Ибраим в ауле?

— Да!..

— Отчего он, испытанный джигит, не с вами?

Сулейман покосился на Джансеида.

— Между ним и вашими есть кровь.

— Знаю. А нам всё-таки нельзя упускать Ибраима. Слава о его подвигах гремит повсюду. Если он присоединится к нам, все горные аулы встанут. Потом Хаджи Ибраим долго жил между русскими. Он знает их обычай и язык. Он один стоит тысячи джигитов.

— Да, князь, ты прав. Дидойцы сейчас же все за ним кинутся, как орлята за орлицей.

— Надо, значит, положить конец старой вражде… Я задумал кое-что. Выходит ли мать Хаджи Ибраима в кунацкую?

— Нет… С тех пор, как отец Джансеида убил её сына, она сидит у себя в сакле и оплакивает его память.

— Сулейман, ради общего горского дела, во имя Аллаха, прошу тебя, поезжай вперёд. Скажи ей, что я явлюсь от имени моей матери и хочу говорить с нею.

— Я понял тебя, Хатхуа.

— Смотри же, чтобы Хаджи Ибраим не догадался. А то всё пропадёт и вместо лишнего джигита мы потеряем своего.

Потом, когда топот Сулейманова коня замер вдалеке, Хатхуа подозвал к себе Джансеида.

— Когда въедем в аул, опусти башлык на лицо так, чтобы тебя не узнали. Если Хаджи Ибраима и не будет в сакле, всё равно, — пока я тебя не вызову, как простой нукер оставайся во дворе у порога и не открывай лица. В Чарахдаге обычаи исполняются свято, и никто не осмелится спрашивать, кто ты. Держись тени, не выходи на огонь. Если Аллах хочет, к утру между тобой и Хаджи Ибраимом не станет дела крови, и вы будете братьями.

Джансеид, в знак покорности, поцеловал стремя князя.

Табор лезгин позади спал глубоким сном. Только двое часовых стояли на высоких камнях, сторожа окрестности. На то, что делал князь, они не смели обращать внимания. По адату они притворялись не замечающими ничего. Кабардинский князь уже оставил за собою реку. Джансеид и Селим тихо ехали за ним. В слабом мерцании молодого месяца показалось белое марево обнесённого стенами аула. Точно почуяв приближение чужих, — горские собаки залаяли издали… Тёмный силуэт мечети и тонкий, как свеча, минарет над нею… Чарахдаг спит. Никого нет за стенами… Скоро топот их копыт послышался на улице аула. Собаки теперь выскакивали на плоские кровли и оттуда яростно лаяли на приезжих. Хатхуа подбадривал коня нагайкой, торопясь поспеть в саклю Хаджи Ибраима… Не успел он ещё подняться к площади джамаата, на которую она выходила, как так же быстро сверху понёсся на него всадник, в котором он узнал Сулеймана.

— Ну, что? Благословение или проклятие несёшь ты нам с собой?

— Хаджи Ибраим в поле с лошадьми… В сакле только младший брат и женщины.

— Слава Аллаху!.. Говорил ты с матерью его?

— Да, князь. Она чтит твою мать и примет тебя сама… Теперь она просит всех в кунацкую.

— Помни же, Джансеид, что я говорил тебе.

Молодой человек низко опустил на лоб край башлыка и поотстал, давая дорогу Селиму и Сулейману впереди. Сам он, как слуга, ехал за ними… Вдали на площади джамаата вдруг вспыхнул огонь.

— Что это? — остановился князь.

Действительно, под красным блеском факела виден был всадник, державший его и спускавшийся вниз.

Кабардинец быстро обернулся.

— Джансеид, отстань подальше… Ты приедешь, когда я уже буду в кунацкой.

А сам ещё раз сильно ударил коня нагайкой и вынесся вперёд.

— С добром ли приезд твой?.. — по адату спросил его младший брат Хаджи.

— С миром и благословением.

— Да услышит тебя Аллах! — и у порога сакли мальчик быстро соскочил с седла, чтобы поддержать стремя Хатхуа.

Князь в сопровождении Селима и Сулеймана вошёл в кунацкую.

Их под руки, как следовало, повели и посадили на тахту, в подушки. Приличие требовало, чтобы они и не подымались с них всё время, пока будут оставаться здесь. Из женской половины слышалась суматоха. Кто-то раздувал огонь, жалобно блеял барашек, которого тащили под нож, чтобы угостить свежим шашлыком дорогого и почётного гостя… Чей-то крикливый голос требовал проса и рису и наказывал принести «бузы» — этого отвара из солоду — для Хатхуа и сопровождавших его.

— Это твоя мать? — спросил князь.

— Да, — тихо проговорил мальчик, стоя у порога.

— Подойди и сядь.

— Не смею… Я ещё мал…

— Я тебе говорю — садись.

— Мне от брата достанется… Позволь мне остаться здесь у порога.

— Благополучно ли всё у вас?.. Как ваши стада и табуны?

— Благодарение Аллаху!

— Нет ли волков около? Хорошо ли вашим отарам?

— Волков мы бьём, у нас есть собаки — любого волка изорвут!

— Каков был урожай?

Истощив перечень городских вопросов, князь погрузился в безмолвие… потом, точно что-то вспомнив, он поспешно обернулся к мальчику.

— Когда твой брат хотел быть сюда?

— Мы уже послали за ним… Месяц не зайдёт за минарет, как он здесь будет.

— Напрасно тревожили его…

— Нельзя, — он хозяин, — ему неприлично пропустить таких гостей.

Нарочно проснувшиеся по столь торжественному случаю, как приезд кабардинского князя к Хаджи Ибраиму, чарахдагцы один за другим входили в кунацкую и садились на корточки у порога, во все глаза глядя на знаменитого джигита, но не смея предлагать ему вопросов. В тишине, царившей здесь, вдруг послышался стук копыт. Хатхуа сообразил, что это Джансеид и, когда мальчик хотел выскочить, резко приказал ему:

— Останься… Это мой раб… Он подождёт во дворе и там проспит. Когда мы кончим есть, вы ему дадите что-нибудь, хинкалу что ли… С него и это хорошо. Кто опаздывает, тот всегда теряет.

Сидевшие сообразили, что князь недоволен почему-то рабом и хочет наказать его, а потому и не трогались с места.

Джансеид завёл коня в угол, куда не падал свет месяца, и сел на камень, ожидая сигнала из сакли.

Не прошло и несколько минут, как из женской половины через двор прошло несколько женщин; с бьющимся сердцем Джансеид различил позади медленно и важно шедшую, опираясь на посох, мать Хаджи Ибраима. Впереди была его жена с шампурами^[1], с которых дымился шашлык. За нею служанки несли подносы с просом и рисом, чашки с хинкалом и соусами, сильно приправленными чесноком. Позади какая-то рабыня тащила целую гору чуреков.

Женщины взошли в саклю. Старуха остановилась у порога и, заметив что-то в темноте двора, крикнула туда:

— Кто там стоит? Чего ты не идёшь в кунацкую? Не покрывай стыдом кровлю нашего дома! Скажут, что мы оставили гостя на улице и не накормили его.

Но к счастью Джансеида, из сакли вышел младший сын и прошептал матери:

— Оставь его женщина. Это раб князя Хатхуа, и тот не доволен им, потому и приказал ему остаться на дворе.

Старуха покачала головой.

— Молод ещё князь. Не знает старого аварского адата: вина слуги прощается, если господин вступает под кров гостеприимного друга. Ну, да я ему скажу сейчас. Не бойся! — крикнула она в темноту. — Тебя накормят так, как будто бы ты сам был князем.

Удивлённая молчанием Джансеида, старуха получила о нём совсем нелестное мнение. «Верно, стоит немилости своего господина!» — подумала она и вошла в кунацкую как раз в тот момент, когда, расставив перед гостями блюда с едой, её сноха и служанки столпились перед дверями, чтобы выйти в них.

Старуха медленно переступила через порог.

Князь встал и низко поклонился, не сходя с тахты.

— Да благословит Аллах путь твой!

Тот поклонился ещё ниже.

— Слышали, что вы подняли газават. Да поможет вам Магомет и все силы сил! Да сокрушит он врага и да даст вам победу, чтобы нашим певцам было о чём запеть новые былины. Давно их не складывали они, я уже думала, что вместо кинжалов, наши молодцы веретена возьмут… Слава Аллаху! — не перевелись ещё богатыри в горах.

Князь стоял, не говоря ни слова.

— Ты хотел мне передать что-то от матери. Я её помню, она из знатного аварского рода. Что ж ты молчишь, сын мой?

— Мать! Я имею к тебе тайное дело. Подойди ближе, мне нельзя кричать на всю саклю.

Старуха удивилась и подошла.

— Ещё ближе.

Селим и Сулейман, незаметно для неё, стали между нею и присутствовавшими.

— Ну, вот я… Чего тебе надо?

И не успели ещё вскочить чарахдагды, как князь, с криком: «Джансеид!» схватил старуху за плечи и сжал её стальными руками так, что она не могла шевельнуться… Как вихрь, со двора, с кинжалом в руке ворвался в саклю молодой человек, Селим и Сулейман расступились, пропустив его, и опять заслонили от чарахдагцев.

— Джансеид, враг… кровный враг!.. — крикнула старуха.

И не успела ещё она опамятоваться, как тот тихо проговорил:

— Мать, прости нас!

Он отвёл её руки, взрезал кинжалом её платье и припал губами к её шее.

Как только случилось это, Селим и Сулейман вложили шашки в ножны и отступили. Князь спокойно сел на тахту. Теперь личность Джансеида была священна в этой сакле.

Исполнив обряд, молодой человек, опустив глаза вниз, скромно отступил в угол.

Старуха, шатаясь, упала на тахту и закрыла глаза. Она тихо плакала, вспоминая убитого сына. Всё её тело вздрагивало. Присутствовавшие, по обычаю, молчали. Благоговейная тишина, такая тишина, что дыхание людей здесь было слышно, всех точно давила. Князь давал выплакаться старухе. Он понимал, что та переживает в эти минуты страшное горе. Смерть её сына останется не отмщённой.

— Аллах, Аллах! где твоя правда?

Опять смолкла старуха. В это время счёл возможным вступиться один из почётнейших чарахдагцев.

— Зейнал, канлы тянется у вас уже три поколения. Немало доброй крови пролилось из-за него.

— Джансеид, — заметил другой, — хороший, славный джигит. Тебе он будет верным, преданным сыном.

— Ты потеряла одного и нашла другого. Ещё неизвестно, какой из них лучше.

— Прости его, Зейнал. Ты знаешь, — раз он коснулся устами твоей шеи, — он такой же сын тебе, как и убитый Алий.

Старуха продолжала плакать.

Уважая её горе, гости опять замолкли. В эту минуту за дверями послышался топот коня. Кто-то подъехал к сакле, соскочил с седла. Мальчик выбежал и подхватил повод, и ещё мгновение, и Хаджи Ибраим вошёл в саклю.

— Прости, князь, что я не держал твоё стремя. Если бы я знал, что ты окажешь моему дому такое благодеяние своим приездом, то…

Но тут он вдруг увидел Джансеида и широко раскрыл глаза. Ещё мгновение, и Хаджи Ибраим забыл бы, что тот его гость, что тот у него в кунацкой. Дикий, полный ненависти крик, и, с кинжалом в руке, лезгин кинулся к врагу.

Тут случилось нечто, от чего кинжал выпал у него из рук, и сам он попятился, точно увидев между собою — мстителем и врагом, своею добычею — призрак.

Старуха Зейнал разом выросла между ними. Седые космы её волос растрепались, изорванное на груди платье висело лохмотьями, она вся дрожала от неулёгшегося ещё волнения.

— Поздно, сын мой, поздно…

И она на низко склонившуюся голову салтинца положила руку.

— Ибраим, вот брат твой Джансеид.

И на его вопросительный взгляд, она указала себе на своё изрезанное платье.

— Поздно… Обними своего брата, и да благословит Аллах наше примирение. Да упокоит он души убиенных: Аслана, Керима, Меджида, Кебира, Мурада, Исмаила, — перечисляла она, не делая разницы между жертвами, павшими в обоих враждебных семействах.

Потом она положила другую руку на голову Хаджи Ибраима.

— Опять у меня три сына! И да стыдно будет тому, кто вспомнит о вражде между нами. Объявляю конец канлы, длившейся восемьдесят лет! Пусть мулла прочтёт разрешительную молитву, а я… пойду плакать. Мы, старики, не сразу забываем прошлое, да простит мне Аллах мою тоску. Она не продлится дольше этой ночи. Когда встанет солнце, я одинаково весело улыбнусь и тебе, Ибраим, и тебе, Джансеид, дети мои.

Толпа с уважением расступилась перед нею.

Зейнал вели под руки Ибраим, с одной, и Джансеид с другой стороны. Вернулись они вместе, но ещё стояли молча.

Пришёл мулла, прочёл молитву, и новые братья обнялись. Отныне у них всё было общее.

— Чей род был прав, — важно начал князь, — предоставим решить Аллаху. Вы же оба теперь будете лучшими джигитами газавата. Кто уцелеет, того сторона и права. Таков суд Господа, а если оба будете живы, значит, предки Ибраима и Джансеида одинаково снискали милость пред лицом Его.

— Да будет так, — разом ответили окружающие.

— Теперь, Ибраим и Джансеид, удалитесь из сакли, — мы со стариками решим, сколько должен Джансеид уплатить твоей семье за кровь.

Но тут неожиданно выступил Ибраим.

— Наша кровь не имеет цены. Мы у его рода пролили её столько же, сколько и тот у нашего. От своего имени и от имени моей матери, и от своих предков, и от потомков, если Господь продлит род мой на земле, — отныне и навсегда отказываюсь от цены крови.

Гул одобрения пронёсся в тишине кунацкой.

Долго ещё потом певцы аулов Салты и Чарахдага славили Хаджи Ибраима.

Примечания

1. Шампур — вертел.